Едкий свет словно прожигал ветви деревьев, но это не было падающим самолётом. Но чего ж яркая, гадина — ни встать, ни лечь.
Пашка-Авель купил дом в деревне. Думал — построит коттедж, братаны построят рядом, а там и вся Рублёвка переберётся и станет престижным местом прозябающая деревня Чморушки, где пустует множество хат. Смотрел на свой покосившийся дом, будто видел скринсейвер какого-то контрафактного «Windows» со скаченными неизвестно откуда драйверами.
Пашка-Авель имел мечту хотеть собрать здесь на Рождество всех своих детей от прежних браков, новых жён, старых жён, а также их матерей. И чтобы шашлыки на морозе, святки-прятки и кегли-гребли и остальные прибамбасы, чтоб всем хорошо и весело.
В Штатах его, как и всех, кто там не был, раздражало всё, кроме женщин. Эти приторные улыбки, эти хау а ю, а эм файн! То ли в деревне — родное амбре с тонким ласкающим ноздри запахом навоза.
И привезённая из Америки нумизматка Джудька обалдело смотрела кругом. Ах, я так себе всё и представляла! Look here, izba (только американская нумизматка могла смешно и торжественно произнести слово «here») из настоящих breven. Ой, настоящая русская petch! Где-то около, наверное, бродит medved, ой, в траве сидит kuznechik…
У Джудьки был роман с русским поэтом, poet in residence. В Америке специально нанимают живого поэта, не преподавать, а чтобы он просто ходил среди студентов, красивый, вдохновенный и пьяный. Очередной поэт оказался психопатом и алкашом. Он с Джудькой познакомились на каком-то party, а когда поэт-резидент, напившись до рези, начал приставать, just for fun, пришлось дать в rыlo. Джудька говорила, что it’s nothing, но к душе Пашки-Авеля приклеилась намертво. К нему всё клеилось, а деньги сами шли в руки.
Джудька была похожа на девчонку-анорексичку, её хотелось накормить и обогреть, а не хватать и тащить в постель, и оттого в их отношениях был странный привкус перегретой еды.
Перед сном Пашка-Авель уморил всех комаров и позакрывал окна. Оттуда как всегда пахло, но даже это не перебивало острый, чуть ли не звериный запах лежащей рядом с ним Джудьки; у рыжих вообще феромоны убойные, не то, что у блондинок или даже у брюнеток, не говоря о шатенках.
Когда между ними пробегал раздор, Пашка-Авель просил:
— Скажи «сыр».
Это была такая их игра.
— Рокфорь, — произносила старательно Джудька, и оба сразу расслаблялись.
Под вечер пришёл сосед Павлуха с телескопом.
— Who it here? — залепетала Джудька.
— Мать твою, матерщинница, — улыбнулся мужик, услышав знакомое слово «here». — Сама дура!
— Смотри, — позвал Пашку-Авеля, — ковш переломился на звезде Мегрец. Так что скоро нам катаклизма и быстрый капут. Одним словом — Мегрец. А может, набегут инопланетные захватчики, всем трындец наступит, а у нас в деревне можно прокормиться и партизанить в лесах. Поезда под откос пускать, и киоски сельпо захватывать. Тут и медведи есть, повсюду медвежьи какашки вперемешку с коровьими. И жрать медведя год можно. Ну, на полгода точно хватит.
Павлуху было не унять, но пришла Бабаманя с яйцами по тридцать рублей пяток, из которых Джудька каждое утро делала yaichnitcy (пока Джудька выговаривала, сама яичница успевала чуть пригореть) и увела деревенского астронома за kalitku. Джудька была перепугана грядущим апокалипсисом в их деревне и вся как-то сжалась: ей было жаль Chmorushku.
Во сне она просилась в Америку, та ей казалась ближе, чем сортир во дворе.
Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер — наслушался бесед Павлухи про кранты всем и про ковш, переломленный яркой звездой Мегрец.
Около кузнечика сидела печальная Джудька.
— Скажи «сыыыр», — велел Пашка-Авель.
— Рокфорь, — заплакала Джудька.
– Пойду спички отнесу – вздохнул Пашка-Авель.